Отрок. Богам — божье, людям — людское - Страница 129

129

— В том-то и дело, что не представить… — Настена помолчала и опять в сердцах хлопнула ладонью по столу. — И ведь разум умудряются сохранить! Алексея послушать — безумец, крови алчущий, ничего вокруг не видящий и не понимающий, а сколько лет степняков резал, и ни изловить, ни убить его не смогли! Выходит, сохранял здравомыслие?

Лекарка обернулась к дочери, словно ждала от нее ответа на свой вопрос, но Юлька думала о своем:

— Так, может, и Минька сохранит… ну, здравомыслие?.. А, мам? Он же спокойный такой, а иногда и вообще, как будто и не здесь…

— Не от мира сего… — негромко проговорила Настена, потом повернулась к дочери, взяла ее за руку и требовательно, тоном строгой лекарки, велела: — Ну-ка, что ты там говорила про то, что он к тебе, как к капризному ребенку относится?

— Так я ж уже рассказала…

Юлька осеклась, потому что Настена, без окрика или замечания, одним требовательным сжатием пальцев, заставила ее сменить тон и сосредоточится, теперь это был уже не разговор матери с дочерью — ведунья работала.

— Иногда ведет себя, как старик — заговорила Юлька тоном старательной ученицы — там, где мальчишка обругал бы или драться полез, он или отшутится или снисходительно так глянет. Бывает, что как бы со стороны на все смотрит. А еще Митька клялся, что однажды глянул на Михайлу, а у того лицо стариковское. Я тогда не поверила, а теперь… даже и не знаю.

— Что-то еще замечала?

— Ну… умный он, знает много… Да! Я еще заметила, что он в Младшей страже властвует так, будто иначе и быть не может, а отроки это чувствуют и подчиняются, хотя и постарше его на год-полтора есть.

— Снисходителен и в праве повелевать не сомневается. — Задумчиво пробормотала Настена. — Что-то ты еще поминала… что-то меня зацепило… — Лекарка приподняла руку потеребить нижнюю губу, но не донесла пальцы до рта. — А! Ты его попрекала, что он и Христа и светлых богов в кучу свалил. Так?

— Так.

— А как это было?

— Я сама не видела, мне Роська рассказал. Минь… Михайла, когда с Моти заклятья снимал, заговор творил землей, водой, огнем, ветром и животворящим крестом. Разве так можно?

— Погоди, доченька, погоди. Четырьмя стихиями и крестом… Кого-нибудь из светлых богов поминал?

— Нет, Роська бы запомнил. Он же святоша, для него светлые боги…

— Да знаю я! Перуна точно не поминал?

— Да нет же! Роська бы обязательно… а что такое, мама?

— Угу. — Невпопад отозвалась Настена и надолго замолчала.

Юлька затихла. Хоть и ей не терпелось выяснить, что же погрузило мать в столь глубокую задумчивость, юная лекарка знала, что отвлекать Настену от размышлений нельзя — во-первых, бесполезно, а во-вторых, можно было нарваться на подзатыльник — старшая ведунья на руку была скора. Наконец, Настена пошевелилась, меняя позу, перевела дух, словно после тяжелой работы и пробормотала, скорее размышляя вслух, чем объясняя что-то Юльке:

— Вроде бы, все сходится, только, вот, Перуна не помянул, почему-то… Или потому, что обряда еще не прошел?

— Что сходится, мама? Какой обряд?

— Как тебе сказать… Помнишь, я тебе объясняла, что дети иногда рождаются похожими не на родителей, а на кого-то из дальних пращуров?

— Ага, как Борька Мешок — рыжий, конопатый, а в роду никого рыжих нет. Потом только вспомнили, что прапрадед таким же был.

— Верно. — Подтвердила Настена. — Еще считается, что так же могут и черты характера передаваться: горячность, спокойствие, привычки какие-то… Так или не так, сказать трудно — это ж надо чем-то таким отличаться, чтобы и через несколько поколений помнили, но многие считают, что это возможно, во всяком случае, родовые черты характера действительно существуют. А еще слыхала я, что может в человеке память предка отдаленного проснуться. Сама-то я такого никогда не видала — редкость это великая, но рассказывала мне об этом женщина, которой верить можно. Вот и вспомнилась мне одна история, которая могла бы Михайловы странности объяснить.

Было это, как рассказывают, лет через двадцать-тридцать после того, как ратнинская сотня сюда пришла. Резались тогда наши с дреговичами люто, говорят, что за одного убитого ратнинца пятерых лесовиков под нож пускали, а бывало, что и целые селища истребляли. Был тогда в ратнинской сотне десятник из рода Лисовинов, имени его не знаю, а прозвище сохранилось — «Крестильник», и прозвище это он не за набожность получил, а за лютость.

Случилось так, что поймали дреговичи ратнинского попа. Пытали страшно, все секрет вызнать хотели, как пришельцев извести или изгнать, но так ничего и не вызнали — принял поп венец мученический, помер под пытками. Сама понимаешь: разочлись за это с лесовиками ратнинцы сторицей — целым городищем в Погорынье меньше стало. Не щадили никого, а десятник Лисовин нашел в одном доме наперсный крест того попа и этим крестом, как кистенем, всех в том доме перебил, а потом вздел его на себя и сказал: «Пока нового священника у нас не будет, беру все ваши грехи, братия, на себя! Режь, не жалей!». Так он прозвище «Крестильник» и заработал.

Через какое-то время, после той резни, подстерегли дреговичи три десятка наших ратников, и один из тех десятков был десятком Крестильника. Как-то так вышло, что сошлись в поединке волхв велесов и Крестильник, сеча прекратилась — все на них смотрят. Волхв посохом в землю ударил, заклятье сотворил и ждал, что Крестильник молитвой христианской ответит, а тот взял да и к Перуну воззвал! Велесов слуга от такого оторопел, а Крестильник цапнул его каким-то хитрым захватом и хребет сломал, голыми руками! Дреговичи от такого дела в смущение пришли, и ратнинцы их в бегство обратили, хотя и было их много меньше, чем лесовиков.

129