Отрок. Богам — божье, людям — людское - Страница 130

130

Что тут правда, что вымысел, судить не берусь, а только крест тот мне покойная Аграфена Ярославна — жена Корзня — показывала. Тяжелый, медный, весь битый, царапинами и зазубринами покрыт — хочешь не хочешь, а поверишь, что им как кистенем орудовали. А Крестильник, как говорят, под старость тихим стал, богомольным, с детишками возиться любил, но если что, то и сотнику поперек сказать не смущался.

А теперь сравни Крестильника с Михайлой — пра, не знаю сколько, внуком его или племянником правнучатым. Оба клички «Бешеный» заслуживают, оба к детишкам по-доброму относятся, оба светлых богов с Христом путают, оба, при случае, супротив старшего или супротив обычая пойти и на своем поставить не боятся. А Михайла еще и из детского тела стариком глядит, да в своем праве людьми командовать не сомневается. Так вот и подумаешь: а не проснулась ли в Михайле память Крестильника?

— Ой, мама… неужто?.. — Юлька прихлопнула рот ладошкой, словно боясь высказать то, что пришло ей на ум.

— Это я тебя спросить должна: неужто? — Настена снова взяла дочку за руку. — Ты при слиянии с Михайлой ничего такого не замечала?

— Чего такого?.. — Крепко сжавшиеся пальцы матери в очередной раз прервали недоуменный вопрос и заставили Юльку сосредоточится. — Не знаю, я же и не думала что так… я ж тебе уже рассказывала, что когда мы сливаемся, я и думать-то почти не могу — он думает. Он вообще сильнее меня, если чего-то утаить захочет, мне нипочем не узнать.

— Значит, и в мыслях сильнее… все одно к одному. — Настена покивала каким-то своим размышлениям. — Одно только не сходится: Перуна Михайла никогда не поминает. Ведь не поминает? А, дочка? Не слыхала никогда?

— Нет, ни разу.

— Может быть, потому, что Михайла пока еще обряда воинского посвящения не прошел?

— Какого обряда, мам?

— Перунова обряда. В чем там дело, не спрашивай, не знаю, и никто из женщин не знает. Мужчины тоже не все знают — стерегутся ратники. Твердо сказать могу только одно: наши мужи воинские — христиане-то христиане, но Перуна Громовержца чтят. И есть ведь у христиан свои небесные воины: Георгий Победоносец, архистратиг Михаил, но чем-то они наших вояк не устраивают, чем — не ведаю, да только все новики через тайный обряд посвящения в воины проходят. Лишь после этого их в десятки берут. Или не все… вот: даже этого наверняка сказать не могу.

Ты, дочка только не болтай об этом. Не попусти Макошь пресветлая, кто-то из ратников решит, что ты что-то лишнее проведала — удавят в тихом уголке, не задумаются. Строго у них с этим делом.

— Да что ты, мама! Когда это я болтушкой…

— А я говорю: не проболтайся! Одного подозрения им хватит! Хрустнет горлышко и… были уже случаи.

Юлька поежилась, поелозила глазами в темноте избы, придвинулась на лавке поближе к матери и тихонько пискнула:

— Страшно-то как, мамочка. Крестильник, Перун…

— Не бойся, Гуня. — Настена снова обняла дочку за плечи и прижала к себе. — Мы же с тобой ведуньи, так или иначе, но все равно все по-своему повернем. Ведь повернем же? А, Гунюшка?

— Да-а, а если Минька меня не простит? — совсем по-детски протянула Юлька и хлюпнула носом. — Или убьют его?

— А вот на то мы, доченька, и ведуньи, чтобы не допустить ни того, ни другого. Только сделать надо все правильно… Ну-ну, хватит кукситься, сейчас мы с тобой все хорошо обдумаем, решим, как и что, а потом… Да что б мы и не справились? У умной бабы муж на веревочке ходит как… гм, и сам не замечает. А уж у ведуньи-то… Хорошая ведунья не только людьми, а и событиями должна уметь повелевать! Вот мы сейчас и выдумаем, как нам события в нужную сторону повернуть. А потом и повернем, вот увидишь. И не бойся ничего. Перун, там, или не Перун, к этому мы касательства не имеем и голову себе забивать не станем, а Крестильник, если я все правильно угадала, нам поможет.

— Как поможет?

— А так. Крестильник-то духом ой, как крепок был, и уверенности в себе ему не занимать. Это ж надо — грехи всей сотни на себя взять! И сотнику перечить не боялся, а времена тогда были строгие, не то, что сейчас. Вот эта-то крепость духа Михайлу и поддержит, если в нем память пращура пробудилась.

И в тяжести твоей вины Крестильник Михайлову горячность поумерит — уж он-то в жизни всякого повидал, а к старости помягчал нравом, помягчал. Но и ты себя правильно повести должна, не ошибиться ни в коем случае — ни в слове, ни в жесте, ни во взгляде! Все должно быть так же соразмерно и гладко, как при творении лечебного наговора. И точно так же ты должна последствия любого своего слова или действия предвидеть и понимать. Значит, что?

— Что?

— Эх, Гуня, Гуня, да чему ж я тебя учила-то? Ты, когда заговор целебный творишь, для кого это делаешь, для себя или для больного?

— Для больного.

— А если для больного, то что важнее: как это тебе видится или то, что о тебе больной думает?

— То, что больной…

— А когда резать приходится, мы как себя вести должны, чтобы разговоров не пошло, будто нам живого человека полосовать нравится?

— Так что же, мам, все время оглядываться, как бы кто чего не сказал, как бы чего не подумали?

— Да! Все время, а не только, когда лечишь. Постоянно себя спрашивать: «Как я выгляжу?» и «Что обо мне подумают?».

— Да так только девки, которым замуж пора…

— А нам все время так надо, доченька. Каждый день, каждый час, каждый миг. — Настена улыбнулась в темноте и сдержалась, чтобы не добавить: «Как и всем женщинам, которые настоящими женщинами себя мыслят».

— Да так же с ума сойдешь, мама, все время за собой следить…

130