Отрок. Богам — божье, людям — людское - Страница 83

— Сгинь, Нечистый!!! — Голос отца Михаила вдруг стал ясным и твердым, глаза превратились в жгучие уголья, казалось сама смерть в испуге шарахнулась от него в сторону. — Изыди!!! Отвергаю тебя, как Господь наш Иисус Христос отверг искушения твои в пустыне!

Мишка начисто растерялся, он ожидал какой угодно реакции на свои слова, но только не того, что произошло.

— Отче! Да что ж ты такое… ты же меня столько лет…

В горле священника снова заклокотало из перекошенного рта по бороде потекла кровь. Он схватился рукой за грудь, но горящий взгляд, направленный на Мишку, оставался все так же тверд. И стало вдруг понятно, что не рану от стрелы, пробившей тело насквозь, пытается он зажать, а нащупывает крест, не находя его на привычном месте, из-за того, что лежит на боку.

Что можно было сказать, какие слова найти, чтобы остановить этого бойца за Веру, поднявшегося в свою последнюю атаку — атаку духовную, потому что плоть уже почти умерла? Не было у Мишки таких слов, и не могло быть, но они пришли оттуда, где в его атеистическом понимании не было ничего — из-за рубежа между реальностью и виртуальностью, который был виден ему одному, позволяя манипулировать окружающими и даже, про себя, снисходительно посмеиваться над «темными суевериями».

— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. — Выдохнул Мишка прямо в синюшное, перемазанное кровью, искаженное лицо друга и Учителя (да, для него сейчас он был Учителем, именно так — с большой буквы!). — И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденного прежде всех век; — Никогда еще он не произносил слова Символа Веры так — из глубины… может быть и души, хотя вовсе не был уверен в ее наличии — просто из глубины… нет, только не разума, наверно, правильнее было бы сказать из глубины своей сущности, чтобы это ни означало. — Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша…

Мишка говорил и пропитывался пришедшей откуда-то уверенностью: подействует, не может не подействовать, когда ТАКИЕ слова произносятся ТАК! И действительно, из взгляда отца Михаила начали уходить ненависть и отторжение. Священник, наконец-то, нащупал свесившийся на сторону крест, сжал его в руке, но не расслабился, как можно было ожидать. Казалось, что эмоциональный взрыв, который должен был отнять у него последние силы, наоборот, прибавил их. Откуда, из каких резервов организма вытянула эти силы неистовая воля монаха, можно было только гадать.

— Веруешь… — голос священника опустился до прерывистого сиплого шепота — нет, Миша, ты только начинаешь верить.

— Отче…

— Никогда… никогда не только не говори, но даже мыслить не смей…

— Но что я такого?.. Отче, я не понимаю!

— Не понимаешь… а меня Господь призвал… в какие руки ты теперь попадешь?

От жалости Мишке самому стало не хватать воздуха — монах не боялся смерти, лишь сожалел, что недоучил своего любимого питомца.

— Если будущее уже существует… ты пойми… если все уже произошло… то тогда все предопределено… свободы воли не существует. Ересь ты латинскую изблевал!..

«— Неуд вам по богословию, сэр! Это вам не доисторическая бабочка Рея Бредбери, тут покруче будет!

— Заткнись, урод!

— Между прочим, сами себя уродом обзываете, сэр Майкл.

— Значит, заслужил! Заткнись!

— Ну, как будет угодно… сэр».

— Отче, но я же не врал, меня и правда послали!

— Значит, ты что-то неверно… неверно понял… и те, кто тебя послал… тоже чего-то важного не понимают… нельзя такие силы в руки глупцам давать… нельзя…

Отец Михаил, все-таки, не сдержал кашель, кровавые брызги полетели на руку с зажатым в ней крестом, которой он попытался прикрыть рот. Приступ был мучительным, и Мишке уже начало казаться, что это конец, но монах прекратил кашлять, быстро и неглубоко задышал, потом снова заговорил сиплым шепотом, часто прерываясь:

— И жестоки вы ТАМ… глупы и жестоки… Бога забыли… от гордыни все…

— Отче…

— Не спорь… ты, ведь… ты ведь в младенца Михаила вселился? Так?

— Так, но…

— Никакого «но»… быть не может! Ты живую… душу убил и занял ее место… чем ты лучше… посланца Врага рода человеческого?

— Нет! Не так все!!! — Мишка заторопился, будто опасаясь, что не успеет оправдаться перед умирающим. — Он и сейчас во мне живет! Помнишь, ты меня берсерком посчитал? Это — от него, Лисовиновская стать! Это он тебе сейчас Символ Веры читал, я бы… нет, не я, а такой, каким я вначале был, так бы не смог. А сейчас… не знаю, как сказать… мы в одно сливаемся, в единую сущность… что-то третье вызревает. Что-то лучшее, чем первые два… это ты, отче вырастил.

«— Ага, а еще лорд Корней растил, и ученица Бабы-Яги руку приложила! Однако коктейльчик-с получается, доложу я вам, сэр!

— Усохни, трепло!

— Да пожалуйста! Я и вообще из этой коммуналки уйти могу!

— Ну и проваливай!».

— Не обольщайся… даже если душа младенца Михаила жива… то все равно: это будет уже не его жизнь… не его воля… тяжкий грех ты на себя принял… и те, кто тебя послал тоже. За… — голос священника пресекся, он некоторое время молчал, собираясь с силами. — Зачем? За что вы такую… такую цену платите?

«— Ну, и? В ЗДЕШНИХ терминах, сэр, вы из поруба утекли, от татей спасаясь. А помог вам в этом колдун! И не за «спасибо» а за вполне конкретные материальные ценности. Так и скажете?

— Ну, уж нет! Ему с надеждой уйти надо, со светом в душе, с радостью. Хоть это-то для него надо сделать!».