Отрок. Богам — божье, людям — людское - Страница 76

Словно давая внуку время для размышлений, Корней обратился к десятнику, бросившему ему вызов:

— Да ты садись, Кондраша, садись! Что разгорячился, так это хорошо, не все ж снулую рыбу из себя являть, а что обижаешься, так это зря — самому, небось, не раз доводилось обалдевших ратников оплеухами в разум приводить. Приходилось же?

— Гм…

— Вот и ладно. И не смотри на меня так, теперь Алексею с Егором приглядывать за твоим десятком нужды нет — и на тебе позора не будет, и им заботы меньше.

«Так, сэр, подсказка была: лорд Корней признался, что ожидал проявления активности хотя бы от одного их погостных, значит отвечать на его вопрос можно утвердительно, но надо же ответ как-то и обосновать! Чего же он от вас ожидает? Так, так, так, неожиданный экзамен… и вы, сэр, со своей «диспозицией» неожиданно вылезли. Граф Погорынский на ваш демарш отреагировал не сразу, слушал молча и ни одного вопроса не задал, а потом… Есть! Не оборвал на первых же словах, хотя вам здесь выступать было не по чину, выслушал ваш доклад и ответы на вопросы, а теперь, задним числом, требует продемонстрировать право на подобное поведение! То есть, чтобы согласиться с вашим планом, сэр, надо показать присутствующим, что боярин и боярич знают что-то такое, что неизвестно остальным, и даже возможно, что боярич вылез со своими предложениями не сам, а по предварительному согласованию! Извольте, сэр Майкл, оправдывать оказанное вам высокое доверие».

Погостный десятник Кондратий, еще немного побуравив Корнея взглядом, шумно выдохнул и опустился на лавку. Тотчас, почти все ратнинцы совершили одно и то же движение — слегка опустили правое плечо и шевельнули рукой возле голенища сапога — убрали на место засапожники. Никакого поединка, конечно же, не произошло бы, погостных десятников, просто-напросто, не выпустили бы из горницы живыми.

— Ну, что надумал, Михайла? — вернул общее внимание в Мишке Корней. — Была надежда, что кто-то из них опямятует, или я зря старался?

— Была, господин воевода! Еще в войско Александра Македонского старались не брать тех людей, которые при опасности или разозлившись, бледнеют. Ели кровь от головы отливает, то человек и соображает медленнее и видит хуже. Когда ты сказал про Рудного Воеводу и приказал десятнику Егору убивать за трусость или неповиновение, десятник Кондратий раскраснелся и вспотел, значит, был готов спорить или драться, а десятник… прости, не знаю имени, побледнел, да так сидел потом, словно пришибленный.

Мишка вовсе не был уверен в правильности того, что излагает, но среди собравшихся вряд ли нашелся бы квалифицированный оппонент, впрочем, усилить впечатление не мешало.

— И еще одно, господин воевода, — продолжил Мишка — слова десятника Кондратия об оставленном за старшего писаре, показывают, что он не только о себе, но и о деле думает.

— Кхе! Писарь-то, поди, первый в бега кинулся? А, Кондраша?

— Первым он к кладовым кинулся! — отозвался Кондратий. — Две телеги наворотил, а семейство его еще две нагрузило скарбом домашним, только на выезде, второпях, за воротный столб зацепился, колесо соскочило, телега в воротах застряла… так все там и остались.

— То есть, народом он не командовал, не ободрял, не успокаивал, что надо делать не указывал? — уточнил Корней.

— Даже и не думал!

— Кхе! Ну а вы куда смотрели?

Вместо ответа, десятник Кондратий многозначительно покосился на своего напарника, имени которого Мишка не знал.

— А чего я-то? — нервно среагировал тот. — Сказано: писарь за старшего, значит он за старшего, я-то, чего?

«Похоже, сэр, десятники у боярина Федора, отнюдь, не равны между собой. Первого в неофициальной иерархии Федор наверняка забрал с собой в Туров, а Кондрат, скорее всего, только третий — опытен, не труслив, и перед начальством не очень-то прогибается, вон как деду дуэль предложил. Вот так же, наверно и боярину Федору высказал, как-нибудь, то, что думает, да и не однажды, за что и нелюбим, мягко говоря. А этот, бледный, да безымянный, начальству поперек, наверняка, никогда, ни полслова, потому и второй. А не попробовать ли?».

— Готов биться об заклад, — обратился Мишка к «бледному и безымянному» — что ратник Дорофей в твоем десятке состоит.

— А чего Дорофей-то? Ну, у меня, и что с того?

— А то, что как он пленного насмерть забил, я видел, как он грабить наладился, пока другие еще воевали, тоже видел, а в бою я Дорофея не видел, как ни смотрел.

— А ну, заткнись, сопляк! — гаркнул вдруг Корней. — Молод еще взрослых ратников судить!

«Черт вас за язык тянул, сэр!».

— Ишь борзый какой! Не видел он! — продолжал дед, но Мишке было видно, что разозлился он не всерьез, а «для проформы». — А что ты вообще видел? Молокосос, едрена-матрена, сейчас, вот, велю тебя пинком под зад отсюда выкинуть…

— А и велеть не надо! — Фома начал подниматься из-за стола. — Я его сейчас сам уму разуму поучу…

«Вот уж хрен… я за базар отвечу, но не тебе!»

Тук, д-р-р — метательный нож воткнулся в столешницу между пальцев руки, которой Фома оперся на стол, и мелко задрожал.

— Пусть вот он меня выкинет! — Мишка указал пальцем на «бледного и безымянного». — Ну, давай! Я же тебя обидел, и о человеке твоем дурное слово сказал. Давай! Чего сидишь?!

— Пугать меня, недоносок?! — Фоме явно было обидно, что от неожиданности он испуганно отдернул руку уже после того, как Мишкин нож воткнулся в дерево, не задев пальцев. — Давно пора тебе…

Ш-р-р — скребанул по столешнице окольчуженный локоть Алексея. Рудный Воевода не повернул голову и почти не изменил позу, но как-то сразу стало понятно, что его движение и скребущий звук адресованы десятнику Фоме.