Отрок. Богам — божье, людям — людское - Страница 16

— Не могло такого быть! — перебил Алексей.

— Почему? Разозлился и стал…

— Да нет, Анюта… сразу видно, что тебе это кто-то из баб рассказывал. Понимаешь, если б, скажем, я кого-то стал коромыслом в мах бить, то убил бы или покалечил бы, если не с первого, то со второго удара, точно. А Агей-то не слабее меня был, наверно.

— Ну, не знаю… рассказывают, что коромыслом… да не в том дело-то, чем бил, а в том, что Корней-то его не послушался! Да не просто не послушался… вот лупит его Агей, а он идет, лупит, а он идет, а потом вдруг выронил Бурейку из рук, развернулся, вырвал у отца… коромысло, или что там было, и замахнулся.

— Ты что? — изумился Алексей. — На отца?

— Ну да! Агей, рассказывают, прямо опешил от неожиданности… Да не перебивай ты! Замахнутся-то Корней замахнулся, но ударить не посмел — родитель, все-таки, только на словах предупредил, что помрет, но бить себя больше не даст. Агей так и остался стоять, а Корней снова подобрал Бурейку, да дальше понес. Вечером того же дня собрал Корней вещички и вместе с женой и детишками на другой край села перебрался. То ли Агей его выгнал, то ли сам ушел — люди по-разному рассказывают, но я думаю, что все-таки Агей выгнал.

— Угу… а Бурей, значит выжил? Ну и причем тут Настена? Ты же мне про ее силу толковать взялась.

— Ну, погоди, Леш, не подгоняй, а то непонятно будет. Дойду и до силы. Ты поешь еще… только полотенце подстели, то крошки потом колоться будут… Ну, вот: выжить-то Бурейка выжил, но стал у него горб расти. И без того-то урод был, смотреть тошно, а тут еще такое. И из всей родни у него только бельмастый дядька-обозник остался. Хилый, да непутевый… даже и надежды не было с Агеем за племянника посчитаться.

— Угу, верно… у меня в ватаге болгарин был — поп-расстрига — так он говорил: «С сильным не дерись, с богатым не судись». Как раз этот случай.

— Ну, да… а еще пьяница он был. Рассказывали: наклюкается бражки, сядет где-нибудь в уголке, Бурейку по голове гладит и плачет тихонечко… не поймешь: то ли над ним плачет, то ли над собой. Так и помер — тихо как-то, да незаметно.

— Да уж… пошутили бабоньки…

— Ага… всегда у вас бабы во всем виноватые! Ладно, Ипатий, сам дурак — с ножом кинулся, а мальца-то зачем калечить было? Вот ему наказание и вышло — с единственным сыном рассорился. А Корней-то, как нарочно: десятником стал, серебряное кольцо, рассказывают, всего за три года заслужить умудрился. Агею — хоть разорвись! С одной стороны — гордость отцовская за его успехи, с другой — гонор и обида.

Но знаешь, недаром же говорят, что вода камень точит. Жена Корнея пилила, с Агеем несколько раз Добродея беседовала, а однажды привела Корнея, поставила его перед отцом на колени и заставила кланяться земно и просить прощения. Агей, рассказывают, поначалу ругался страшно, грозил, а потом вдруг обмяк и обниматься с сыном полез. Потом, уж как водится, надрались они бражкой да до того, что посреди ночи купаться пошли. Это в конце октября-то! Как и не утонули-то, просто удивительно. Свекровь покойница с двумя холопками, пока их из Пивени вытаскивала, Корнею чуть половину волос не выдрала, а у Агея, к тому времени голова, как колено стала, так его и вовсе хватали за что попало, холопки потом такое рассказывали — бабы со смеху кисли!

— Хо-хо, это за что ж, интересно, его хватали? — Алексей оживился, даже отложил недоеденный кусок. — Вот ведь: ворчите на нас, что, мол, только об одном и думаем, а сами любым случаем попользоваться…

— Умолкни, охальник! — Анна ухватила Алексея за нос и принялась поворачивать его голову туда-сюда. — Вот за это хватали, вот за это! А тебе, лишь бы непотребство какое придумать!

— Ой! Отпусти, Анюта! — гнусаво заблеял Алексей. — Отломаешь, страшнее Бурея стану!

— Вот и ладно, молодухи засматриваться перестанут!

— Собака на сене! Сама не гам и другим не дам…

— Это я-то? — Анна попыталась возмущенно подбочениться, но лежа получилось плохо. — Да! Я такая! И только попробуй у меня… Ай! Лешка… бесстыжий! Ле-о-о-ш… Ле… о-ох, мамочки…

— Фу! Все усы в квасе вымочил… — Анна бормотала неразборчиво, уткнувшись лицом в подушку. — Куда полотенце-то задевалось?

— Какое полотенце? Погоди, я вроде на чем-то лежу… — Алексей закопошился на постели. — А! Вот оно… ой, и кабанятина здесь…

— Угу… вот и пускай такого в дом… под крыльцом тебе ночевать… укрой меня, холодно что-то…

Алексей накрыл Анну и заботливо подоткнул одеяло.

— Спи, Медвянушка…

— Не-а… обними меня… не так, вот сюда… бороду с шеи убери… щекотно…

— Спи, не капризничай… вот я тебя сейчас за ушком поцелую…

— Ай! Усы мокрые!

— Да я же утерся!

— Утерся он… все равно мокрые!

Попробовала бы Анна вести себя так днем… даже наедине… но сейчас ей дозволялось все, и она об этом прекрасно знала. Ночная кукушка… люди зря говорить не станут!

— Леш, я тебе не досказала…

— Завтра расскажешь, давай-ка, спи.

— Ну да! Завтра! Как усвищешь с утра своих убивцев мелких гонять… вечером придешь потный, злой, лошадьми провонявший… то ли дело сегодня — после баньки…

— Где та банька? — Алексей сокрушенно вздохнул. — Весь зад в сале кабаньем…

— Хи-хи-хи… сейчас на пол соскользнешь!

— Хихикалка… только что, вроде как засыпала…

— Ага! А ты с усами мокрыми…

— Ладно… рассказывай.

— Ну, слушай. Помирились, значит Агей с Корнеем… Агей еще долго прожил, даже дождался, пока Михайла родится, а помер плохо. Зимой где-то в дебрях его лесовики убили, даже тела не нашли. Жалели-то его все, сотник все-таки, хотя кто-то может и притворялся, а вот Бурей радовался! Как-то выхлебал чуть не ведро хмельного, да принялся орать, что мол жаль тела не нашли, а то бы сходил, да на могилку Агея и помочился бы. И тут Добродея возьми да и напророчь ему: «Вернется Бешеный Лис, не быть тебе живу!». Кто ж тогда подумать мог, что Мишаню тоже Бешеным Лисом прозовут?